1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46

В образе Чарского Пушкин раскрыл противоречия между поэтом и светским обществом, Чарский Пушкина задавлен светской жизнью, даже порою

но «душа поэта» готова в нем «встрепенуться», лишь только соприкоснется с поэтическим творчеством. Та же мысль и образ Чарского своеобразно дублированы в образе импровизатора — характерной фигуры, развлекавшей общество 30-х годов в Петербурге. Импровизатор — представитель иной среды, но и в нем сочетался «ничтожный» человек с поэтом, становящимся в момент творчества несравнимо выше окружающей толпы. Чарский «спесиво» глядит на того, кто пытается назвать его «собратом», но, в сущности, скоро узнает в нем черты собственной раздвоенности. Чарский — действительно собрат нищего импровизатора, не только по поэзии, но и по унижениям, которые ему приходится испытывать в обычное время.

Среди неосуществленных замыслов Пушкина этого круга исключительный интерес представляет так называемый «Русский Пелам» — замысел большого романа, представляющего картину русского общества начала века. Описание нравов людей «света», литературы, театра, игроков, бреттеров, помещиков намечено Пушкиным только в ряде планов, иногда представляющих разработку отдельных ситуаций («История Фед. Орлова», «История Пелымова») и «эпизодов», иногда устанавливающих уже самую последовательность глав и наметки «характеров». Написанным оказалось лишь начало первой главы. Обозначив одного из героев именем «Пелам», Пушкин имел в виду роман английского писателя Бульвера «Пелам или приключения джентльмена» (1828), т. е. широкое полотно нравоописательного современного романа. Чрезвычайно показательно, что, обозначая ряд своих будущих героев именами реальных персонажей русского общества, Пушкин еще в 1835 году думал остановиться на характерах «Общества умных», расшифровав их в одном из планов: «И. Долгорукий, С. Трубецкой, Никита Муравьев etc.». Таким образом, вопрос об изображении декабристов, резко противопоставляемых «свету», попрежнему продолжал не только интересовать Пушкина, но и казался ему осуществимым в романе.

16

Литературная деятельность Пушкина последекабрьского периода сопровождалась усилением его борьбы с реакцией в жизни и литературе. Защищая свои идеи в художественных произведениях, Пушкин придавал большое значение прямому отпору враждебным выступлениям и идеям. Пушкин резко разошелся с Вяземским, утверждавшим, что «образованный человек» не должен вступать «в бой неравный, словесный или письменный, с противниками, которые не научились в школе общежития цене выражений и приличиям вежливости» («Несколько слов о полемике»). Возражая ему, Пушкин писал: «Мы и в литературе, и в общественном быту слишком чопорны, слишком дамоподобны» (XI, 91).

В особенности острыми были выступления Пушкина против Булгарина, издававшего вместе со своей кликой единственную частную политическую газету «Северная пчела». Булгарин, темная личность, сражавшийся на стороне французов в 1812 году и потом переметнувшийся на сторону русских, после поражения восстания декабристов завязал тесные отношения с III Отделением и стал полицейским шпионом. Шефа жандармов Бенкендорфа он снабжал политическими доносами и пользовался его безграничным покровительством. Борьба с булгаринской кликой, отстаивание передовых взглядов находит отражение на страницах «Литературной газеты», издаваемой друзьями Пушкина в 1830—1831 годах при горячей поддержке самого поэта.

Травля Булгариным Пушкина носила отчетливо выраженный политический характер. В первом булгаринском пасквиле Пушкин был изображен под видом вольнодумца, который «бросает рифмами во все священное», «чванится перед чернью вольнодумством». Полицейский донос сочетался здесь с личной клеветой. Ответом была знаменитая заметка Пушкина «О записках Видока» с убийственной для Булгарина параллелью, разумеется, не выраженной прямо, но для всех очевидной: в характеристику Видока — префекта парижской полиции из раскаявшихся уголовных преступников — были искусно включены черты Булгарина, тайного агента николаевского правительства. С тех пор имена Видока и Булгарина, закрепленные и в «Моей родословной» («Видок Фиглярин»), стали неразлучны. Когда же Булгарин вновь перешел в наступление — сначала в пасквильном «анекдоте» о пушкинском прадеде, затем в не менее пасквильной повести  «Предок и потомки», — Пушкин прибегнул к еще более тонкой форме сатиры, выступив (в «Телескопе») под маской Феофилакта Косичкина. В замечательном сатирическом письме «Торжество дружбы или оправданный Александр Анфимович Орлов» Пушкин заставляет простодушного Косичкина, восхищающегося «гением» Булгарина, с тем же простодушием брать под свою защиту от нападок Булгарина (и Греча) другого «гения» — лубочного романиста А. А. Орлова; в то же время под видом «беспристрастных» критических замечаний Косичкина о Булгарине здесь дана уничтожающая характеристика Булгарина как писателя. Во втором памфлете — «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» — Булгарин и Видок были еще раз и уже с полной прозрачностью сближены в завершающем этот памфлет плане «историко-нравственно-сатирического романа» — «Настоящий Выжигин». Весь план был построен на отожествлении Булгарина с его героем Выжигиным, который, между прочим, «пишет пасквили и доносы», а в конце «раскаивается и делается порядочным человеком». Одна из последних глав называлась «Видок или маску долой!». Вдобавок Феофилакт Косичкин предупреждал, что роман «поступит в печать или останется в рукописи, смотря по обстоятельствам» (т. е. в зависимости от дальнейшего поведения Булгарина). Булгарин после этого притих надолго.

В борьбе с реакцией Пушкин не только клеймил отдельных ее представителей. Он отстаивал передовые идеи, унаследованные им от декабристов, и прежде всего идеи подлинного патриотизма и демократической народности. Борьба за эти идеи становится особенно актуальной в 30-е годы, когда правительство в реакционных целях усиленно пыталось демагогически использовать лозунги любви к отечеству и народности, трактуя их в монархическом духе.

Эти устремления правительственных кругов нашли воплощение в теории «официальной народности», сформулированной министром народного просвещения Уваровым и нашедшей отражение на страницах периодических изданий Булгарина и Греча, а также в произведениях того же Булгарина, Загоскина, Кукольника и других им подобных литераторов. Сущность идеи «официальной народности» выражалась в провозглашении синтеза трех начал — «самодержавия, православия и народности», на базе которых должно было строиться «благоденствие России». Понятие народности при этом, конечно, злостно искажалось: русский народ представлялся воплощением смирения и покорности, беззаветной преданности церкви, престолу и помещику.

В условиях борьбы за прогрессивное понимание идеи народности новое значение приобрела тема Отечественной войны 1812 года. Воскрешая «священную память двенадцатого года», противопоставляя народную, демократическую Россию — царю, который «в двенадцатом году дрожал», и дворянству, которое кричало о Минине и Пожарском и проповедывало «народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни», Пушкин выступал как активный противник официальной точки зрения, которая с особенной настойчивостью проводилась, в частности, в «Северной пчеле». В одной из своих статей Булгарин писал: «Спрашивается: кто же спаситель России? Ответ находится на медали 1812 года: бог! Но кто исполнял волю божию на земле? — император Александр! Слава господу на небеси, а на земли царю русскому слава». Об истинном спасителе России — народе — продажный журналист даже не упоминает. В другом месте он заявил, что великое значение двенадцатого года заключается в том, что «здесь народ явил свою привязанность к государю». Если отбросить псевдопатриотическую фразеологию Булгарина и ему подобных, то окажется, что в основе их теорий лежало презрение ко всему русскому, народному и подобострастное преклонение перед всем иноземным. В 40-е годы об этом гневно писал Белинский. По словам великого критика, у Булгарина «патриотизм» «выражается преимущественно в уверениях в любви, в анафемах против равнодушных ко всему русскому, в ...провозглашениях о его драгом отечестве (т. е. России). При том г. Булгарин часто противоречит себе в своей любви ко всему русскому, ибо зло критикует "в своей литературе" почти все русское...» (VI, 224).

Эту подлинную сущность лжепатриотических убеждений своих врагов остро ощущал и Пушкин и бичевал ее с ненавистью истинного патриота. В упомянутой выше статье «О записках Видока» он с негодованием писал: «Видок в своих записках именует себя патриотом..., как будто Видок может иметь какое-нибудь отечество!» (XI, 129). Еще резче эта мысль звучит в статье Пушкина «Торжество дружбы или оправданный Александр Анфимович Орлов». Здесь, возмущаясь пренебрежительными отзывами Булгарина и Греча о Москве, Пушкин пишет: «... к чему такая выходка противу первопрестольного града?.. Больно для русского сердца слушать таковые отзывы о матушке Москве, о Москве белокаменной, о Москве, пострадавшей в 1612 году от поляков, а в 1812 году от всякого сброду. Москва до ныне центр нашего просвещения: в Москве родились и воспитывались, по большей части, писатели коренные русские, не выходцы, не переметчики, для коих: ubi bene, ibi patria,1 для коих все равно: бегать ли им под орлом французским, или русским языком позорить все русское — были бы только сыты» (XI, 206).

В набросках статьи «Опровержение на критики» Пушкин развивает эти же мысли: «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку клеветать русский характер, марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев» (XI, 153, 396). Здесь Пушкин срывает маску с реакционеров-лжепатриотов, которые, прикрываясь лицемерными фразами о любви к России, всячески стремились принизить русскую культуру в лице ее лучших представителей.

Мысли, выраженные Пушкиным в памфлетах, направленных против булгаринской клики, нашли воплощение в ярких художественных образах оставшегося неоконченным романа «Рославлев» (1831). По своему сюжетному и идейному замыслу роман этот был направлен против одноименного романа Загоскина, выражавшего идеи «официальной народности» в трактовке темы 1812 года.

Пушкин показывает, как притворный патриотизм сочетался в среде консервативного дворянства с космополитизмом и явным угодничеством перед пленными французами. Вот как описываются в пушкинском романе настроения этого дворянства накануне и в дни войны, настроения, перекликающиеся с булгаринским принципом ubi bene, ibi patria:

«Все говорили о близкой войне... Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами... Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко.

Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась...; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели... и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаились говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни» (VIII, 1, 150, 151).

Пушкин противопоставляет «обезьянам просвещения» образ истинной, пламенной патриотки Полины. Она — передовая, высоко образованная и начитанная женщина. Беспощадно заклеймив лжепатриотизм, характерный для консервативного дворянства, Пушкин противопоставляет им настоящую любовь к своей родине Полины, готовой на жертвы отечеству и верящей в свой народ («Народ, который тому сто лет отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову»). Полина чужда раболепству «светской черни» перед Западом. Презирая трусливых дворян, она сама готова «уйти из деревни, явиться во французский лагерь, добраться до Наполеона и там убить его из своих рук», полагая это необходимым в интересах родины.

Поставленный Пушкиным в X главе «Евгения Онегина» вопрос о причинах победы русских над французами находит здесь прямой ответ. Вопрос звучал весьма характерно:

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46