|
|
1-2-3-4-5-6 Портрет Давыдова — последний из декабристских зарисовок на листке. Других нет. Круг «лиц, замечательных по 14 декабря 1825 года» перо Пушкина исчерпало этим. Оно соединило таким образом обе группы бунтарей, и северян, и южан — Рылеева, Трубецкого, Пущина — с одной стороны, Пестеля, Раевских, Давыдова — с другой. Это прихотливо, но закономерно. Под перо легли те, кто по интимным, внутренним причинам в прихотливом сочетании прошел сквозь мысли Пушкина. Потом Пушкин перевернул листок и стал делать другое. Это был опять ряд голов, но уже иного характера. Пушкин наносил их поверх декабристских профилей, не щадя их, не обходя, так, как ложилось перо, и там, где было место. Графическая пауза уже кончалась и очерки ложились реже и однообразнее. Их вообще мало. Здесь шесть профилей, более или менее одинакового склада — мужские и женские варианты одного типа. Они лишены портретного характера. Это головы вообще, воображаемые лица, без выразительных черт и характерных частностей. Финалом серии был автопортрет, тщательно прочерченный, очень похожий и очень редкий по композиции. Он сделан прямолично, развернутыми чертами, а не в профиль, как рисовал себя Пушкин обычно. Едва ли это не единственный образец такого рода самоизображений Пушкина. Оно легло — поверх профилей Трубецкого и Н. Раевского, используя их пустоты и пятна. Оно завершает всю группу набросков. Здесь, как и в обоих основных декабристских листах 80/2 и 81/2 рукописи 2370, Пушкин свел размышления над людьми и событиями к раздумью о себе, к личному знаменателю.
Когда это было? Ключом для датировки являются как-раз облики Раевских. Они не могли бы возникнуть под пером Пушкина среди декабристских людей вне связи с событиями 14 декабря. Но письма Пушкина точно говорят, в какой именно связи эти было. Начальный период арестов, после неудачи восстания, захватил и обоих Раевских. Пушкин очень волновался их судьбой. Он требовал от петербургских друзей сведений, побуждал к хлопотам. Он пишет Жуковскому: «...Оба ли Раевских взяты, и в самом ли деле они в крепости, — напиши, сделай милость». О том же он расспрашивает Дельвига: «Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности. Но он, болен ногами и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня». Оба письма относятся ко второй половине января 1826 года, а в начале февраля Дельвиг уже отвечает, что до Пушкина «дошли ложные слухи о Раевском. Правда, они оба в Петербурге, но на совершенной свободе». Хоть Дельвиг благонамеренно и преувеличивал, говоря о «ложных слухах», ибо братья просидели под арестом три недели, с 27—29 декабря по 17 января, но во всяком случае к тому времени, когда Пушкин запрашивал, Раевские были уже на свободе, безо всякой порухи и даже со знаками монаршего внимания.
Эти хронологические сопоставления позволяют считать, что время возникновения профилей на листке № 244/422 Пушкинского Дома падает на конец января 1826 г., — может быть как-раз на те дни, когда писалось одно из писем Жуковскому или Дельвигу с запросом о Раевских. Во всяком случае, листок говорит о круге мыслей и забот Пушкина в эту пору полнее, чем оба нарочито сдержанных и скупых письма, направленных им в пасть львиную — в столицу.
Спустя некоторое время профили декабристов появляются в бумагах Пушкина в четвертый раз. Перед нами листок № 60 собрания Пушкинского Дома. Как и листок № 244/422, его нельзя назвать неизвестным. Он был использован Брюсовым в книжке «Письма Пушкина и к Пушкину», выпущенной еще в 1903 году. По времени, таким образом, это — самая ранняя из публикаций нашей группы. Однако Брюсов использовал листок своеобразно. Он взял его по кусочкам, отдельными зарисовками, и разместил их по разным местам текста. Так можно было поступить лишь при условии, что наброски казались лишенными общего значения. Они и в самом деле не были прокомментированы. В брюсовскую книгу они вошли графическими украшениями, в качестве концовок глав. Между тем весь смысл их в том, что они собраны вместе, общей группой.
РИСУНОК ПУШКИНА, ИЗОБРАЖАЮЩИЙ М. ПАЛЬЧИКОВА
Третьяковская галлерея, Москва
В целом своем виде листок № 60 публикуется таким образом сейчас впервые. После того, что мы видели на предыдущих пушкинских страницах, иконографические атрибуции изображений на листке № 60 делаются легко. Все четыре мужских профиля уже встречались. Они распознаются сразу. Первый, ближе к левому краю, — большая голова Пестеля, самая крупная из его пушкинских интерпретаций, самая отчетливая, ясная и свободная. Она очень хороша своей легкостью, артистичностью, и определенностью. Но таковы вообще все рисунки на этом клочке бумаги. Таков, посередине, профиль Трубецкого с виртуозно прочерченной единой линией вытянутого лба и носа. Таков же, правее, чуть выше, профиль Рылеева, в котором характерные приметы — нос «ручкой», выступающая нижняя губа, клок волос над лбом — даны уверенным, можно сказать уже привычным пером. Над этой троицей, сверху, — профиль Вяземского. Он был сделан первым. С него начались зарисовки. Это обычный тип его, — с приплюснутым носом, в очках.
Прибавкой к этим уже знакомым обликам является женский профиль внизу. Он трижды повторен: два раза с правого края, в виде проб пера, а третий раз — под головой Пестеля, окончательно, точно и уверенно. Кого он изображает? Для определенных утверждений данных нет. Можно только высказать условные предположения. Они таковы: весь строй набросков, их теснота, их вписанность друг в друга, переход штрихов одного профиля в другой свидетельствует, что они сделаны не порознь, не вразброд, а сразу, одним духом. Следовательно и женская голова могла возникнуть только по внутренней связи ее с кем-либо из нарисованных на листке лиц. Но с кем? К Пестелю отношений она иметь не могла, он был холостяком, таким же, каким Пушкин знал его в Кишиневе в 1821 году. Точно так же нет ни одного свидетельства, что Пушкин лично знал Наталью Михайловну Рылееву. Повидимому самое появление ее в качестве жены Рылеева в Петербурге произошло в конце 1820 года, когда Пушкин был уже в ссылке на юге. «Трубецкую Пушкин хорошо знал еще девицей, графиней Лаваль; а Вера Федоровна Вяземская была не только женой близкого приятеля, но и на короткий срок, в одесскую пору, предметом видимо интимной связи поэта. Обе они могли возникнуть под пером Пушкина там, где рядом ложились изображения Трубецкого и Вяземского.
Однако наперед уже можно считать вероятным, что у Веры Федоровны больше данных оказаться на пушкинском листке. В самом деле, появление рисунков на нем началось не с главарей движения, а с изображения Вяземского. Он был первым в мыслях у Пушкина, когда тот стал чертить профили. Потом появился ниже, справа, силуэт Рылеева; далее пушкинское перо, щадя рылеевский профиль, пошло левее и вырисовало тут же, вплотную, очерк Трубецкого, потом еще левее — лицо Пестеля. На этом — с мужскими изображениями было кончено. Перо пошло ниже, и третьим рядом, опять-таки справа налево, сначала сделало две пробы женской головы, затем нарисовало ее окончательно. Вяземский, по сравнению с троицей Пестеля — Трубецкого — Рылеева, был не общественным, а своим, интимным человеком, и таким же интимным был женский образ. Это значит, что наброски возникли в процессе работы пером, носившей личный характер, и там, где первым появился очерк Петра Андреевича Вяземского, там заключительным изображением мог как нельзя более естественно быть профиль Веры Федоровны Вяземской.
Однако в какой мере этим догадкам соответствуют иконографические данные? Конкуренция Екатерины Ивановны Трубецкой — Лаваль устраняется легко. Ее портрет известен по миниатюре. У нее округлое лицо, мягкий подбородок, вздернутый вверх кончив носа. Пушкинский профиль прямо противоположен: продолговатые черты, удлиненный с горбинкой нос, выступающий подбородок. Но соответствует ли это чертам Вяземской? Положительный ответ можно дать только условно. У нас нет ее портретов этой поры. Из двух ее изображений, одно — много раньше, другое — много позже. Портрет работы Молинари относится к 1810-м годам; а фотография, бывшая на пушкинской выставке 1880 года, сделана уже со старухи. Общий строй их черт аналогичен тем, что переданы у Пушкина; у Молинари их заостренность естественно, как требовала мода, смягчена, а на фотографическом снимке они по-старчески заострены. Во всяком случае они не противоречат пушкинскому профилю. Но все же это пока лишь правдоподобное предположение, а не уверенность. Есть, правда, среди пушкинских рисунков еще одна женская зарисовка, значащаяся изображением В. Ф. Вяземской; это — один из четырех рисунков собрания Остроухова (ныне в Третьяковской Галлерее). Однако вся история с этими четырьмя вырезками из какого-то общего листа, равно как и карандашная надпись под женской полуфигурой, нуждается в обследовании и пока темна. Предполагаю, что Вяземскому здесь дали в пару чужую жену, менее известного человека, — обычный торговый прием обывателей антикварной иконографии. Как бы то ни было, признать женский профиль на листке № 60 портретом Вяземской можно пока только условно.
В какой момент последекабрьских событий нарисовал Пушкин все эти облики? Надо сопоставить три черты во взаимной их связи. Первая черта состоит в том, что зарисовки начаты с Вяземского: значит он является их исходной точкой. Вторая состоит в том, что Вяземский сделан в одной группе с декабристами: значит что-то объединяло всех их в мыслях Пушкина, когда он делал наброски на листке. Третья черта — та, что в изображенной троице декабристов Трубецкой стоит, так сказать, на равных правах с Пестелем и Рылеевым: значит рисунки делались тогда, когда такое уравнение было еще в представлениях Пушкина возможно, когда будущая судьба номинального руководителя восстания представлялась столь же грозной, что и обоих фактических главарей Южного и Северного обществ, а вместе с тем — еще не было оснований присоединять к ним тех трех — Бестужева, Муравьева, Каховского, — кто оказался их сотоварищами по виселице.
Тем самым намечаются хронологические границы: с одной стороны — рисунки были сделаны не раньше конца января 1826 года, когда до Пушкина дошли уже первые перечни арестованных (об этом говорят его вопросы в письмах к Жуковскому, Дельвигу, Плетневу); с другой — не позже конца июля того же года, когда приговор был опубликован и Пушкин уже узнал «решение участи несчастных».
Но в пределах этого срока возможна и более точная датировка. Она подсказывается тем, что профили на листке начинаются изображением Вяземского. Связь между Вяземским и Пушкиным была в эти тревожные месяцы прервана. Оба они воздерживались от писем. Пушкин впервые обратился к Петру Андреевичу лишь через четыре месяца после событий. Он явно избегал переписки с ним. Он писал только тем, кто был совершенно чист и мог быть ему чем-либо полезен: Жуковскому, Дельвигу, Плетневу и им подобным внеполитическим или архилояльным людям. Да и теперь, спустя ряд месяцев, он обратился к Вяземскому по неотложному, интимному и трудному делу: он посылал ему с письмом свою «живую чреватую грамоту», как выразился Вяземский, — беременную крепостную, которую отправлял рожать ребенка подальше от Михайловского, где его связь с нею становилась уже общим достоянием. Это препроводительное письмо об «очень милой и доброй девушке, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил», Пушкин начинал однако многозначительными словами совсем иного рода. В первых строках значится: «Милый мой Вяземский, ты молчишь и я молчу, и хорошо делаем, — потолкуем когда- нибудь на досуге. Покамест дело не в этом. Письмо это тебе вручит...» и т. д. Эта фигура умолчания, запертых уст, представляется более красноречивой, чем все, что могло бы дать даже осторожное иносказание по поводу развернувшейся трагедии. У них обоих видимо было о чем помолчать.
1-2-3-4-5-6 |